Интересные творческие инициативы

– Тебе уж, так и быть, скажу.
– Сделай милость. – Я заранее заулыбался, полагая, что он шутит.
– Запоминай навсегда, потому что повторять не стану.
Первое правило – это как «Отче наш»: когда разговариваешь с людьми, чаще улыбайся. Первейшее это условие, чтобы нравиться людям.
Теперь запомни второе правило Жеглова: умей внимательно слушать человека и старайся подвинуть его к разговору о нем самом. А как следует разговорить человека о нем самом, знаешь?
– Трудно сказать, – неуверенно пробормотал я.
– Вот это и есть третье правило: как можно скорее найди в разговоре тему, которая ему близка и интересна.
– Ничего себе задачка – найти интересную тему для незнакомого человека!
– А для этого существует четвертое правило: с первого мига проявляй к человеку искренний интерес – понимаешь, не показывай ему интерес, а старайся изо всех сил проникнуть в него, понять его, узнать, чем живет, что собой представляет; и тут, конечно, надо напрячься до предела. Но, коли сможешь, он тебе все расскажет…
- А вот тебе еще два правила Глеба Жеглова, запомни их - никогда не будешь сам себе дураком казаться!... Пятое: даже "здравствуй" можно сказать так, чтобы смертельно оскорбить человека.
И шестое: даже "сволочь" можно сказать так, что человек растает от удовольствия. (с)

Заходит к нам в роту вечером наш военком и говорит мне:
-- Сидоров!
А я ему:
-- Я!
Посмотрел он на меня пронзительно и спрашивает:
-- Ты, -- говорит, -- что?
-- Я, -- говорю, -- ничего...
-- Ты, -- говорит, -- неграмотный?
Я ему, конечно:
-- Так точно, товарищ военком, неграмотный.
Тут он на меня посмотрел еще раз и говорит:
-- Ну, коли ты неграмотный, так я тебя сегодня вечером отправлю на "Травиату"!
-- Помилуйте, -- говорю, -- за что же? Что я неграмотный, так мы этому не причинны. Не учили нас при старом режиме.
А он отвечает:
-- Дурак! Чего испугался? Это тебе не в наказание, а для пользы. Там тебя просвещать будут, спектакль посмотришь, вот тебе и удовольствие.
А мы как раз с Пантелеевым из нашей роты нацелились в этот вечер в цирк пойти.
Я и говорю:
-- А нельзя ли мне, товарищ военком, в цирк увольниться вместо театра?
А он прищурил глаз и спрашивает:
-- В цирк?.. Это зачем же такое?
-- Да, -- говорю, -- уж больно занятно... Ученого слона выводить будут, и опять же рыжие, французская борьба...
Помахал он пальцем.
-- Я тебе, -- говорит, -- покажу слона! Несознательный элемент! Рыжие... рыжие! Сам ты рыжая деревенщина! Слоны-то ученые, а вот вы, горе мое, неученые! Какая тебе польза от цирка? А? А в театре тебя просвещать будут... Мило, хорошо... Ну, одним словом, некогда мне с тобой долго разговаривать... Получай билет, и марш!
Делать нечего -- взял я билетик. Пантелеев, он тоже неграмотный, получил билет, и отправились мы. Купили три стакана семечек и приходим в "Первый советский театр".
Видим, у загородки, где впускают народ, -- столпотворение вавилонское. Валом лезут в театр. И среди наших неграмотных есть и грамотные, и все больше барышни. Одна было и сунулась к контролеру, показывает билет, а тот ее и спрашивает:
-- Позвольте, -- говорит, -- товарищ мадам, вы грамотная?
А та сдуру обиделась:
-- Странный вопрос! Конечно, грамотная. Я в гимназии училась!
-- А, -- говорит контролер, -- в гимназии. Очень приятно. В таком случае позвольте вам пожелать до свидания!
И забрал у нее билет.
-- На каком основании, -- кричит барышня, -- как же так?
-- А так, -- говорит, -- очень просто, потому пускаем только неграмотных.
-- Но я тоже хочу послушать оперу или концерт.
-- Ну, если вы, -- говорит, -- хотите, так пожалуйте в Кавсоюз. Туда всех ваших грамотных собрали -- доктора там, фершала, профессора. Сидят и чай с патокою пьют, потому им сахару не дают, а товарищ Куликовский им романсы поет.
Так и ушла барышня.
Ну, а нас с Пантелеевым пропустили беспрепятственно и прямо провели в партер и посадили во второй ряд.
Сидим.
Представление еще не начиналось, и потому от скуки по стаканчику семечек сжевали. Посидели мы так часика полтора, наконец стемнело в театре.
Смотрю, лезет на главное место огороженное какой-то. В шапочке котиковой и в пальто. Усы, бородка с проседью и из себя строгий такой. Влез, сел и первым делом на себя пенсне одел.
Я и спрашиваю Пантелеева (он хоть и неграмотный, но все знает):
-- Это кто же такой будет?
А он отвечает:
-- Это дери, -- говорит, -- жер. Он тут у них самый главный. Серьезный господин!
-- Что ж, -- спрашиваю, -- почему ж это его напоказ сажают за загородку?
-- А потому, -- отвечает, -- что он тут у них самый грамотный в опере. Вот его для примеру нам, значит, и выставляют.
-- Так почему ж его задом к нам посадили?
-- А, -- говорит, -- так ему удобнее оркестром хороводить!..
А дирижер этот самый развернул перед собой какую-то книгу, посмотрел в нее и махнул белым прутиком, и сейчас же под полом заиграли на скрипках. Жалобно, тоненько, ну прямо плакать хочется.
Ну, а дирижер этот действительно в грамоте оказался не последний человек, потому два дела сразу делает -- и книжку читает, и прутом размахивает. А оркестр нажаривает. Дальше -- больше! За скрипками на дудках, а за дудками на барабане. Гром пошел по всему театру. А потом как рявкнет с правой стороны.... Я глянул в оркестр и кричу:
-- Пантелеев, а ведь это, побей меня Бог, Ломбард, который у нас на пайке в полку!
А он тоже заглянул и говорит:
-- Он самый и есть! Окромя его, некому так здорово врезать на тромбоне!
Ну, я обрадовался и кричу:
-- Браво, бис, Ломбард!
Но только, откуда ни возьмись, милиционер, и сейчас ко мне:
-- Прошу вас, товарищ, тишины не нарушать!
Ну, замолчали мы.
А тем временем занавеска раздвинулась, и видим мы на сцене -- дым коромыслом! Которые в пиджаках кавалеры, а которые дамы в платьях танцуют, поют. Ну, конечно, и выпивка тут же, и в девятку то же самое.
Одним словом, старый режим!
Ну, тут, значит, среди прочих Альфред. Тоже пьет, закусывает.
И оказывается, братец ты мой, влюблен он в эту самую Травиату. Но только на словах этого не объясняет, а все пением, все пением. Ну, и она ему то же в ответ.
И выходит так, что не миновать ему жениться на ней, но только есть, оказывается, у этого самого Альфреда папаша, по фамилии Любченко. И вдруг, откуда ни возьмись, во втором действии он и шасть на сцену.
Роста небольшого, но представительный такой, волосы седые, и голос крепкий, густой -- беривтон.
И сейчас же и запел Альфреду:
-- Ты что ж, такой-сякой, забыл край милый свой?
Ну, пел, пел ему и расстроил всю эту Альфредову махинацию, к черту. Напился с горя Альфред пьяный в третьем действии и устрой он, братцы вы мои, скандал здоровеннейший -- этой Травиате своей.
Обругал ее, на чем свет стоит, при всех.
Поет:
-- Ты, -- говорит, -- и такая и эдакая, и вообще, -- говорит, -- не желаю больше с тобой дела иметь.
Ну, та, конечно, в слезы, шум, скандал!